Войны бывают разные. Ничего хорошего в них нет. Радость победы, какой бы замечательной она ни была, разменивается на боль и печаль, на скорбь по убитым и страдания раненых. На сломанные семьи, которым никогда не стать прежними. Можно отстроить разрушенные дома, заново проложить дороги и посадить сады. Можно даже память людей подправить и сделать своей послушной служанкой. Даже в ту же воду можно войти повторно. Но не вернуть умерших, не выправить исковерканные судьбы, не пришить оторванных ног и рук. Шрамы на теле, шрамы на душе — эти следы остаются навсегда, а иногда тянутся сквозь годы на поколения вперед.

Была бы моя воля, я бы собрал все войны в один черный мешок и утопил его на дне самого глубокого моря. Но кому интересно мое мнение?

Войны бывают всякие. Интересные и не очень. Вот война в Ливии. Одни ливийцы в пустыне режут других, а те воздают им сторицей. В глуши, в дикой жаре, вдали от объективов журналистских камер. Кому, кроме самих ливийцев интересно, сколько народу там убили? Тысячу или сто тысяч? Пока насилие не выплескивается на экраны телевизоров, на просторы Всемирной Паутины, пока беженцы не добираются до благополучной Европы, всем, кроме самих ливийцев, на кровопролитие, простите, начхать. Журналисты с камерами … ну, там, где есть хоть какое-то подобие порядка и власти, а, значит, и безопасность, они появляются. Но мало кто отваживается забираться в настоящий хаос, туда, где самопровозглашенные царьки, субподрядчики насилия правят свой бал. Где властвует Его Величество Калашников во всей своей смертоносной простоте. Где жизнь стоит дешевле, чем выстрел, а мясо на костях не задерживается подолгу.

Другое дело — Израиль. В какую сторону из своей пятизвездочной гостиницы не поедешь, территории с палестинцами под боком. Граница — рукой подать. Четыреста семьдесят километров с севера на юг, с запада на восток и ста пятидесяти нет. Хочешь посмотреть на Сирию, перебраться через контролируемые ООН блокпосты — сел в Тель-Авиве в машину, три часа — и ты уже на подъезде к Дамаску.

Но часто война оказывается еще ближе. От моей больницы до войны в 2002 году было двадцать километров по прямой. Солдаты, террористы, мирные жители: все смешалось в один кровавый клубок. Военные самолеты и вертолеты над головами, танки на трейлерах на дорогах. Смерть на коротком поводке. Некрологи по телевизору, сводки с войны.  Все в прямом эфире. Иногда, бывало, в новостях сообщали о раненых быстрее, чем они поступали в госпиталь. И тогда мы знали: пора готовить операционные. Сейчас привезут.

Это было жуткое время. После подписания мирных соглашений в Осло террор выплеснулся на улицы городов и не остановился, то затихая, то набирая силу. Взрывы на улицах, в гостиницах, в кафе. Взрывы в автобусах. Стрельба на дорогах и на улицах городов. Каждый месяц — десятки убитых, сотни раненых. Армия вошла в города на Западном Берегу — выкорчевать террористов. Нам, тем, кого не призвали, осталось делать то, что мы делаем обычно — оперировать и лечить.

И мы делаем: операционная пашет круглосуточно, бог войны не скучает, и нам не дает. Ну а, кроме того, земной шар не перестает вращаться. Люди болеют, рожают, тычут друг в друга ножи и обломанные горлышки бутылок из-под пива, разбиваются на машинах. Короче, делают все то, что делали бы и без войны, чтобы доктора не зря получали зарплату и не пили кофе во вредных для здоровья объемах.

И эта бурлящая на медленном огне мешанина судеб выплескивает первую карту. Беременная женщина с токсикозом прибывает прямиком оттуда. Из войны. Война войной, а рожать надо вовремя. Мы получаем ее прямиком с пылу с жару, из “скорой” на операционный стол, с отслойкой плаценты, диким кровотечением, сбиваясь с ног пашем три часа, чтобы вывезти ее живой в послеоперационную палату. Лучше бы в реанимацию, но мест там уже давно нет: война, знаете ли, любит навещать не только кладбища. Реанимация ей вполне по вкусу. А нам надо еще успеть сменить изгвазданную операционную форму на чистую, и услышать шум винтов садящегося вертолета.

Вертолет — это плохие новости. Посадочная площадка скрыта за серым углом поликлинического корпуса, и длинное зеленое тело “Блэк Хока” с обманчивой медлительностью скользит вдоль окон, снижаясь, прежде чем пропадает из виду. Плохие новости мы знаем давно: в интернете сообщили о двадцати убитых и раненых солдатах, и это очень много. Мы понимаем, что случилось нечто ужасное. Но плохие новости до этого момента еще не стали нашей реальностью.

А теперь стали. Трое раненых у нас. Остальных увезли в другие больницы. Два легких, один тяжелый. Легкие ранения — это нелегкая штука. Двадцатилетний парень остался без глаза. Формально он ранен легко. Искалечен на всю жизнь.

Третий ранен в живот и в грудь. С вертолета прямиком на операционный стол. Сцена та же, вместо софитов бестеневые лампы. Бригада анестезиологов та же. Гинекологов сменили хирурги. Банк крови бьется в истерике. Наша больница небольшая. Роженица изрядно опустошила наши запасы, машина с кровью застряла в пробках. Мы пашем. Время летит сумасшедшим галопом, мы скачем наперегонки с ним. На сей раз успеваем. Еще три часа из жизни долой. Сегодня число три просто преследует нас. Раненый солдат выезжает в послеоперационную. Мы идем что-нибудь съесть: все, что не подчистили в холодильнике вечно голодные ортопеды и хирурги.

И число три настигает нас. “Скорая” привозит раненого террориста. Маршрут тот же: прямиком в операционную. Пациент нестабилен, ждать нечего. И все включается по новой. Бестеневые лампы. Кровь. Хирурги. Анестезиологи. С утра до вечера на ногах. Впрочем, внутри, в ловушке из кафельных стен и ламп обманчиво дневного света время течет своим чередом. Здесь нет ни утра, ни вечера. Здесь все время одно и то же время без названия. И стрелки часов, что бы они там не показывали, и как бы не вертелись, отсчитывают секунды чьих-то жизней, отсчитывают время до конца дежурства, но утра не приближают, как не стараются.

Минует еще сколько-то часов, и раненый в стабильном состоянии выезжает во все ту же послеоперационную палату. За окнами темно. Театр абсурда ставит очередную пьесу. Рядом лежат арабка-роженица, раненый солдат и раненый террорист. Все живы и все будут жить. Удивительное дело: изнутри все одинаковые. Араб, еврей, нет никакой разницы. И кровь у них, смотрите какое совпадение, не только красная у обоих, но еще и одной группы. Можно переливать от одного к другому.

А пятизвездочная война продолжается. Телевизор орошает ночь кровавыми новостями. Каждый шаг армии на прицеле телекамер. Каждая жертва смакуется стервятниками. Каждый день распят на кресте операторами, расчленен экспертами, и вместо гвоздей в его плоть вбиты микрофоны новостных каналов.

Утром я выхожу из операционной. У входа репортер вещает что-то в камеру, указывая пальцем на раздвижные двери за своей спиной. Там, за красной линией, за которой стерильная зона, жизнь и смерть, свет и тьма, там недоступное никому, кроме избранных, чудо, но и на это чудо-камере и блокноту чаще всего плевать. У них есть свои жизнь и смерть, свет и тьма, правда и ложь. Своя война по классу люкс, где все доступно, безопасно и хорошо оплачено. А чудеса давно научились делать из вторсырья. Говорят, получается неплохо.