Однажды весенним спокойным днём пассажирский поезд с грохотом и лязгом нёсся по пригороду Токио. Наш вагон был относительно пуст — в нём ехали несколько домохозяек со своими чадами и пожилые люди, отправившиеся за покупками. Я равнодушно смотрел из окна на пробегающие мимо убогие домики и запылённые живые изгороди.

На очередной станции двери вагона открылись, и неожиданно дневное спокойствие было нарушено мужчиной, который яростно выкрикивал нечленораздельные ругательства. Он прямо-таки ввалился в наш вагон. Это был крупный пьяный и грязный мужчина, одетый в рабочий комбинезон. Выкрикнув что-то, он бросился на женщину с ребёнком на руках. От удара она оказалась на коленях у пожилой пары, ребёнок чудом не пострадал.

Супружеская пара в испуге поспешила в другой конец вагона. Работяга нацелился пнуть женщину в спину, но промахнулся, и она сумела уклониться от удара. Это так рассердило пьяного, что он схватился за металлическую стойку в центре вагона и попытался вырвать её из опоры. Я заметил, что одна его рука была поранена и кровоточила.

Поезд тронулся, находившиеся в вагоне пассажиры замерли от страха. Я встал.

Тогда, двадцать лет назад, я был молод и находился в хорошей форме. Последние три года я регулярно по восемь часов в день занимался айкидо — японской спортивной борьбой. Мне нравились броски и захваты. Я считал себя крутым. Беда состояла в том, что моя выучка не была проверена в настоящем бою. Нам, занимающимся айкидо, не разрешали бороться.

«Айкидо, — не раз повторял мой учитель, — искусство примирения. Тот, кто надумал бороться, нарушает свои связи со Вселенной. Если вы попытаетесь доминировать над людьми, вы уже потерпели поражение. Мы учимся, как разрешить конфликт, а не как начать его».

Я прислушивался к его словам. Я очень сильно старался. Я даже зашёл так далеко, что переходил на другую сторону улицы, чтобы избежать столкновения с панками, которые крутятся вокруг железнодорожных станций. Моя снисходительность приводила меня в восторг. Я чувствовал себя одновременно сильным и святым. Однако мне хотелось столкнуться с абсолютно законной возможностью, при которой я мог спасти невинных и наказать виновного.

«Вот оно! — сказал я себе, поднимаясь. — Люди в опасности. Если я быстро не предприму что-нибудь, кто-то может пострадать».

Видя, что я встал на ноги, пьяный понял, что ему есть на кого направить свой гнев.

— Ага! — заорал он. — Иностранец! Тебе нужно поучиться японским манерам!

Я взялся за ременную петлю над головой и бросил на пьяного презрительный взгляд. Я намеревался разделаться с ним, но он должен был сделать первый шаг. Я хотел рассердить его ещё больше, для чего послал ему оскорбительный поцелуй.

— Отлично! — завопил он. — Сейчас я проучу тебя! — Он приготовился наброситься на меня.

За какую-то долю секунды до того, как он двинулся с места, кто-то крикнул: «Эй!». Это был оглушительный крик. Я помню, как странно радостно и воодушевлённо он прозвучал — словно кто-то встретил человека, которого долго и безнадёжно искал:

— Эй!

Я покачнулся влево, пьяный отклонился вправо. И мы оба уставились на маленького пожилого японца. Ему явно давно перевалило за семьдесят; этот небольшого роста джентльмен сидел в своем безукоризненно чистом кимоно. Он не обратил никакого внимания на меня, но его лицо лучилось навстречу работяге, словно у него был какой-то очень важный секрет, которым он собирался с ним поделиться.

— Иди-ка сюда, — обратился старик на своём родном языке к пьяному и помахал ему рукой. — Иди сюда и поговори со мной.

Забияка последовал на зов, словно его вели на верёвке. Он встал перед старым человеком, воинственно расставив ноги, его крик заглушал стук колёс.

— С какой это стати я стану с тобой разговаривать?

Теперь пьяный стоял ко мне спиной. Если его локоть двинется хотя бы на миллиметр, я преподам ему урок. Старик продолжал лучезарно улыбаться.

— Что ты пил? — спросил он, и его глаза засветились любопытством.

— Я пил саке, — прорычал тот в ответ. — И это тебя не касается!

— О, это прекрасно, — ответил старик, — просто прекрасно! Видишь ли, я тоже люблю саке. Каждый вечер мы с женой (ей семьдесят шесть) разогреваем маленькую бутылочку саке, берем её в сад и садимся на деревянную скамейку. Мы наблюдаем за закатом и смотрим, как поживает наша хурма. Это дерево посадил ещё мой прадедушка, и мы беспокоимся, оправится ли оно от прошлогодних морозов. Однако наше дерево перенесло всё даже лучше, чем я ожидал, принимая во внимание скудную почву. Очень приятно наблюдать за ним, когда у нас с собой саке, и мы с удовольствием проводим вечера на улице, даже если идёт дождь! — Он взглянул на работягу, в глазах его горел озорной огонёк.

Когда пьяный вслушивался в слова старика, его лицо начало постепенно смягчаться, а кулаки медленно разжались.

— Да, — сказал он. — Я тоже люблю хурму… — Его голос стих.

— Понимаю, — сказал старик, — и я уверен, что у тебя прекрасная жена.

— Нет, — ответил трудяга. — Моя жена умерла.

Тихо покачиваясь вместе с поездом, огромный детина начал рыдать. — У меня нет жены, у меня нет дома, у меня нет работы. Мне так стыдно за себя. По его щекам катились слензы, спазм отчаяния пробежал по телу.

Я стоял со своей молодой выскобленной невинностью, со своей надуманной правотой и чувствовал себя грязнее, чем он.

Затем поезд дошёл до моей остановки. Пока двери открывались, я слышал, как старик сочувственно причитал.

— Да, — говорил он, — ты действительно оказался в тяжёлом положении. Присядь сюда и расскажи мне всё.

Я повернулся, чтобы бросить последний взгляд на своих попутчиков. Рабочий уселся на сиденье и положил голову на колени старика. Старик нежно гладил его грязные спутанные волосы.

Когда поезд отошёл, я присел на скамейку на станции. То, чего я хотел достичь кулаками, было совершено добрыми словами. Я воочию увидел айкидо в действии, и сущностью его была любовь. Мне следует подходить к этому искусству борьбы с совершенно иных позиций.

Пройдёт немало времени, прежде чем я смогу разрешать конфликты с помощью слов.

Терри Добсон