Староконный, сегодня.

В куче мотлоха блеснула маленькая плоская табакерка. Нержавейка, отполированная тысячами поглаживаний чьих-то рук.

— 50 гривен, даете? На почин!

Открыла — конечно, внутри пусто. И не сразу увидела, что есть еще одно отделение. А там — снимок двух парней.

— А где вы ее взяли? Кто это? Дам сто, только расскажите, откуда?

— Да я и так продешевил, не видел, что она с сюрпризом.

Неожиданно легко он «сдал», что через двор, здесь же на Мастерской, продали квартиру чьей-то бабушки, уезжая навсегда, и ненужный скарб выставили у ворот. Вот и растащили.

«Зацепили» душу эти парни. Братья? Друзья? Зашла в указанный двор. Пусто.

Из окна выглянула девчонка, позвала маму, мама свою свекровь, вначале на повышенных тонах мне объяснили, что я здесь ничего не куплю, не продам, не сниму, что рынок это там, а здесь чужим не место.. Происхождение табакерки так и осталось бы загадкой, но одна из дверей во дворе открылась — что за шум?..

Вышел седой как лунь, абсолютно бестелесный старичок, кутавшийся в свитер, кофту и халат сверху. Сквозь толстенные стекла очков я не могла разглядеть глаза.

Протянула табакерку, он взял, вгляделся и вдруг взгляд стал цепким и живым.

— Где вы взяли? Это ж Гитины!

— Гитины это фамилия?

— Нет, имя! Гитя это имя, или вы не с Одессы? А ну зайдите в дом!

— Это она умерла?

— Нет. То есть, Гитя, конечно, умерла, но еще в конце 50-х. Я так и думал, что эта сволота нечиста на руку, господи боже, она у Тамары нашлась?! Вот же дрянь…

— А кто это Тамара?

— Да бывшая дворничка.

В общем, история такая. Семья покойной Гити жила в этом дворе с 30-х, муж, жена, двое сыновей, Яня и Леня, между ними примерно два года разницы. Муж репрессирован, сгинул в 1939-м.

Он курил, и эту единственную фотографию сыновей вставил в табакерку. Носил с собой, как другие — фото в кошельке. Когда его забрали, пацаны тоже стали покуривать. Сначала старший, потом оба.

В 1941 году Янчику 19, Лене было 17. Леня с мамой попали в эвакуацию, а Яня остался в городе — несмотря на то, что по маме еврей, по отцу был записан русским, как комсомольца, его оставили для связи с подпольем.

А дальше оккупация Одессы, взрыв в комендатуре, и буквально в первых облавах его схватили. То ли расстрелян, то ли повешен…

Гитя с Леней работали в Сибири на оборонном. Подошел призыв, Леня ушел, и пропал без вести.

Гитя вернулась в Одессу одна.

И вся память о сыновьях осталась в маленькой табакерке: других фотографий не было. Да и ничего у нее не было. Ее квартиру заняли, мыкалась, а потом…

Закашлялся, пошел за лекарством, ставил чайник, разговор перешел на дела сегодняшние. Я не торопила, чувствуя, что моему собеседнику нужно перевести дух.

Вернулся.

— Моих родителей в селе уничтожили. Я поздний ребенок у отца, он уже по возрасту не был призван. А мама была молодая, бабушка, ее мать, жила в этой квартире. А мы возле Котовска. Я видел, как застрелили папу, у него румын утащил курицу, и папа побежал за ним — верни! Тот выстрелил. Мне было шесть лет. Потом пришли за мамой. У меня осталась только бабушка, и она приехала за мной. Этого я даже не помню, осталось в памяти лицо отца… хоть может, я его себе придумал? Маму не помню почти.

Я страшно заикался, почти не говорил в детстве. Только кричал, когда стучали в двери, в окна. Бабушка жалела, но считала меня необучаемым, дурачком. Уже война кончилась, мне бы в школу, а я не мог ни читать, ни писать, ни сосредоточиться. А потом вернулась тетя Гитя. И стала со мной заниматься, каждый день, гулять, — ее бабушка пустила в летнюю кухню за это. А потом бабушка умерла. И я остался с Гитей. И с ее Яней и Леней, которых она ждала каждый день, и с мужем, реабилитации которого она не дождалась. В 1956 я ушел в армию. А она умерла. Рак.

Эта табакерка всегда была у нее в руках или кармане. Она боялась ее потерять. Она не могла ее потерять. Но когда я вернулся в Одессу, ее не было. Мы бедно жили, взять было нечего. Но я перерыл весь дом, я думал, может, украли в больнице, а вот оно как…

Да, Тамара и утащила. Зачем ей? Может, решила, что серебро?..

… Я ухожу, оставив на старом столе чужую жизнь, нет, чужие жизни и судьбы.

… В октябре-начале ноября 1941 года в Одессе было уничтожено около 92 тысяч евреев. Прямо в эти дни проспект был увешан телами.

У моего друга, всю жизнь по крупицам восстанавливающего историю оккупации Одессы, есть тихая традиция, он кладет цветы в эти дни в начале Александровского проспекта. Никого не призывая разделить с ним эту дань памяти.

Но память жива. Сдерни тонкую пленку соцсетей, выйди в город, начни говорить с живыми людьми. Окажется, что люди многое помнят, и в той Одессе, что живет в трудной реальности, с обстрелами, смертями, бедностью, усталостью, все сохраняется на своих привычных местах. Память. Боль. Любовь. Благодарность.

© Анна Голубовская (27.10.2024 г.)